Время актёра: интервью артиста МТА Игоря Бочерикова театроведу Елене Кожевниковой

22 мая с нами не стало артиста Игоря Бочерикова. Он ушел из жизни всего лишь в 55 лет. Для всех сотрудников Молодежного театра Алтая Игорь Алексеевич навсегда останется светлым, отзывчивым, деликатным человеком, большим другом. Каждый ловит себя на том, что растекается в улыбке, вспоминая этого удивительного актера.

В память об Игоре Бочерикове предлагаем прочитать интервью, которое артист дал театроведу Елене Кожевниковой почти десять лет назад.

---

Время актера

– Игорь, мы познакомились с тобой в институте культуры, где ты учился на курсе Анны Ивановны Вахрамеевой.

– Да, пока меня ни призвали в армию. И, хотя я выразил желание служить в «горячей точке», меня отправили на Украину, в войска ВВС. Видно, пожалели студентика. И я надел белую рубашку с голубыми погонами. С ума можно было сойти от такой красоты! Через два года я вернулся на курс Виталия Ивановича Шабалина. Мы осваивали профессию режиссеров народных, любительских театров. И когда я поставил в селе Верх-Кучук преддипломный спектакль «Маленький принц» по Экзюпери, меня заметили и похвалили. А потом к нам на курс приехали «покупатели». И предложили мне работать в Шелаболихе. Причем, условия были, мама дорогая! Должность директора клуба и руководителя театрального коллектива! Двухкомнатная квартира в каменном доме! Зарплата – 220 рублей! По тем временам очень большая. И я решил бросить все и уехать. Но Виталий Иванович вызвал меня и так сильно ругался, что и вспоминать страшно. Мол, закончи институт и вали, куда хочешь! Я не посмел ослушаться.

– Молодец Виталий Иванович!

– Ну, да! Тем более, что с работодателями я договорился и документы им отправил. Продолжаю учиться, готовлюсь к защите диплома, но у Виталия Ивановича, оказывается, были свои планы.

– Какие?

– Рассказываю. Последние месяцы мы доучивались в ТЮЗе, куда его назначили главным режиссером. Я даже играл у него Лесника в спектакле «Вся надежда». И вот, после очередной консультации перед экзаменом, он говорит: «Игорь, пойдем со мной». Заводит меня в кабинет директора театра и сообщает: «Этот молодой человек будет здесь работать актером». И уходит! Вообще, мистика какая-то, кино! Ни слова не сказал, не предупредил, а, главное, не остался со мной! У меня был такой шок, что я, не думая о последствиях, написал заявление. А уж потом, когда вышел из театра, вдруг вспомнил об «открепительных документах», которые находились в Шелаболихе. Раньше с распределением специалистов строго было. Могли и диплома лишить. Но обошлось. Поорали на меня там, поорали, да и отпустили!

– И ты стал работать в театре, о чем, наверное, мечтал с детства?

– Ни о чем таком я сроду не мечтал! У меня с детства другая страсть была. Она во мне так и осталась по жизни. Книги! Я очень рано начал читать. Бабушка научила, чтоб не канючил постоянно: «Баба, почитай! Баба, почитай!» Она же и в библиотеку меня записала. Я книги стопками домой таскал. И все так быстро прочитывал, что взрослые сомневались: «Мальчик, неужели ты все осилил?» Заставляли пересказывать.

– А дома много было книг?

– Да нет. Штук десять стояло в шкафу. Отец мой сроду не читал, хотя имел высшее образование, да и остальные. Я был пятым ребенком в семье. С большим отрывом по возрасту от старших. Как я сейчас понимаю: книги спасали меня от тяжелых впечатлений. Погружаясь в чтение, я отгораживался от жизни.

– Чего же ты так страшился?

– Болезни матушки. Типичной «русской болезни». Бывало, босиком по снегу через всю деревню мчался к бабушке за утешением и защитой. Она мне все сказки читала. Я и успокаивался…

– А отец?

– На нем-то все и держалось. Фронтовик, орденов куча… Директором райпо был, потом заготконторы, столовой… Помню, подъезжает к калитке «газик», сначала папеньку заносят, потом ящик масла, ящик халвы, мешок сахара. Друзей полон дом. Пока отец был жив, мы ни в чем не нуждались… Он умер, когда я учился в пятом классе, и жизнь началась фантастическая. Все друзья отца перестали нас замечать, даже сосед, который раньше со мной заигрывал. У мамы образования никакого – дом да огород. Бывало, поднимет меня в четыре утра грибы собирать, чтобы пораньше вернуться и успеть их продать… Два ведра я несу, два – она. В миг все раскупалось. А потом на грядках вкалывали, ягоду собирали… Вот так и жили: лесом и огородом. Она умерла, когда я в армии был. Меня даже на похороны отпустили, что редко бывает. А когда отслужил и вернулся, оказалось, что дома-то нет!

– Как это нет?

– А вот так! Другие люди там жили уже. Мне какую-то халупу определили. Дескать, зачем тебе такой большой дом, ты пока учись, а мы тут все отремонтируем. Я, конечно, возмущался, орал, угрожал. А потом плюнул и уехал в Барнаул. Книги было жалко! Я уже насобирал приличную библиотеку. Тогда, чтобы книгу купить, надо было макулатуру сдавать. Взвешивали на килограммы. Ох, сколько же я ее перетаскал! Не могу без книг! Мне надо, чтоб они рядом были! Я всю жизнь книги собираю. Две библиотеки у меня пропали со всеми переездами. Сейчас новую собираю. В квартире все стены в книгах. Около трех тысяч томов. Жена ругается, мол, мне косметичку некуда поставить! И я ее понимаю, кто бы стал все это терпеть? Ведь я – червь бумажный! Да-да. У меня с детства мечта была поступить в Московский историко-архивный институт, чтобы работать с документами. У нас в Ребрихе, откуда я родом, хороший архив был. И, главное, разрешали там покопаться. Я буквально с головой погружался в «отпечатанную временем жизнь». Так интересно! Так здорово! Я, наверное, человек прошлого века. Даже с сотовым телефоном не совсем разобрался, не говоря уж о компьютере! Подступиться боюсь.

– Я тоже боюсь.

– Но зато у меня есть качество, которым могу похвалиться. Приезжаем всей семьей на дачу. Кто будет копать? Я! Кто будет поливать? Я! Кто будет полоть? Я! Такие вот изнурительные работы, которые никто не любит, я обожаю. Прополка, кстати, мое любимое занятие. Я называю это «плавиться». В любую жару, хоть за сорок, сажусь на грядку и наступает… покой. Тяжелые мысли исчезают, в душе все упорядочивается. Особенно мне нравится, что результат труда виден сразу. Если я прополол, никто не придерется!

– Это у тебя от мамы. А вот театр, в котором ты с 1988 года работаешь, имеешь приличный репертуар, в ведущих актерах ходишь, – он что? Подарок судьбы? Непознанная необходимость?

– Выходит, что где-то так. В глубине души я не кичусь достигнутым. Я всегда чувствую, что у меня нет специального актерского образования, что я многого не знаю. Поэтому я не толкаюсь локтями, не плачу по ночам из-за роли, которую дали другому. И когда меня приглашали работать в Вологду, после показа на фестивале в Самаре спектакля «Ванька, смотри!», где я играл главную роль, я отказался. И в Астрахань к режиссеру Ширяеву, которого очень уважаю и люблю, не поехал. Потому что струсил! Потому, что ни в детстве, ни в отрочестве даже мысли не было об актерской профессии. Хотя, казалось бы, пока молод, – гоняй по стране…

– Я думаю, что профессия начинается не в стенах учебных заведений, а на сценической площадке, которая все раскрывает, преображает и, как рентген, просвечивает. Но самое главное (и для судьбы театра, и для судьбы актера, и для судьбы зрителя и города, в конечном счете), – это личность режиссера – творца.

– Да, несомненно! И мне повезло: я работал с такими режиссерами! Виталий Иванович, хотя и взял меня в театр, ни в одном своем спектакле не занял. Ни в одном! Я играл иванушек, федоров, пеньков, словом, все, что только возможно в детских сказках. Если же я попадал в вечерний репертуар, то, в основном, это были вводы. А что такое вводы? Срочная замена актера. Скороспелый продукт. В моем списке больше двухсот вводных ролей. Я тогда, надо признаться, приуныл. Зачем мы в институте учились, Аристотеля читали, теорию драмы и историю театра сдавали?..

– Я помню, как ты мне все это высказал в актерской курилке. У тебя были такие печальные глаза, что сердце сжалось, и я ответила: «Ничего не бывает зря. Научись ждать, Игорь».

– Да-да. И очень скоро у меня случилась первая не вводная роль! Это был Ванька в пьесе Шукшина «До третьих петухов», а потом Епиходов в «Вишневом саде» Чехова. И я до сих пор признателен режиссеру Виктору Захарову, что у меня появились роли в вечернем репертуаре, которые с самого начала репетиций и до премьеры были моими, родненькими.

– «Вишневый сад» был очень хорошим спектаклем. Замечательный актерский ансамбль, чеховская атмосфера, интеллигентная интонация. И твой герой, Епиходов, был интересен, прежде всего, как человек, нуждающийся в признании. Он был неуклюж, неуместен, смешон. Его настойчивое стремление обратить на себя внимание шокировало. Но он не был хамом.

– Да. Епиходову все время хотелось общения, внимания, но его игнорировали. Это был его болевой порог, который мы с режиссером завышали. О «Вишневом саде» у меня сохранились самые теплые воспоминания. А потом приехал Никита Ширяев и у меня случился «культурный шок»!

– От того, что он дал тебе роль Чацкого в «Горе от ума»?

– Не только. Хотя, конечно. Это был первый режиссер, который столько для меня открыл в профессии, что я после репетиций не спал ночами. Он умел так работать с текстом, что каждый эпизод, который мы разбирали, становился для меня откровением. Просто откровением! Пьеса раскрывала свои тайны, благодаря тонкому, подробному и бережному подходу к ней режиссера. Например, сцена с альбомом, где мы с Лизой рассматриваем детские фотографии. Как все придумано, обосновано. И такая атмосфера трогательная! Или знаменитый монолог «А судьи кто?», который произносился беспафосно, как бы шутя, за обеденным столом среди своих, а получалось тревожно и грустно…

– Да, ты замечательно репетировал! И Ширяев был к тебе очень расположен. Он как-то сказал Татьяне Федоровне: «У вас в театре работает молодой Депардье». И мы вдруг увидели, что вы похожи. А что было потом, из запоминающихся на всю жизнь впечатлений?

– А потом был гривастый такой режиссер по фамилии – Красноперец, который поставил у нас «Маленькие трагедии» Пушкина и собирался работать над «Борисом Годуновым». Актеров пригласили на прослушивание и вывесили распределение. И снова шок! Я получаю роль Отца Пимена! Начались репетиции. Я давно не был так счастлив именно от репетиций! Ведь я не могу сказать как Эфрос: «Репетиция – любовь моя». Но это был тот случай. И это были не просто репетиции. Это было – культурное явление! Режиссер обладал огромной суммой знаний по искусству вообще и, в частности, по литературе, истории, философии, живописи. Шли отсылки к Пушкину, Гоголю, Канту, к поэтам ХХ века… Он считал, что современный человек просто должен знать наизусть несколько сот поэтических строк, иначе душа засохнет. Мне было так интересно, что я пропадал на репетициях, даже когда меня не вызывали. А какую музыку мы там пели! Церковную! Хоралы! На четыре голоса. Сначала никто не верил в эту затею, но когда получилось – такой звук пошел! Все выше и выше стал подниматься, и мы с ним. Даже сердце захолонуло! Ничего подобного я в жизни не переживал. Но спектакль не вышел. Работа над ним была прекращена по распоряжению руководства театра. Уж не знаю, что там произошло…

– После этих событий я встретила Сергея Красноперца и не узнала его. Весь поникший, раздавленный. И это – ученик Анатолия Васильева?! Это он поставил на сцене ТЮЗа постмодернистский спектакль по «Маленьким трагедиям» Пушкина?! Он открыл уникальную актерскую природу Антона Киркова в роли Дон Гуана?! Во мне все бастовало и кричало… Я долго не заходила в театр, в котором проработала десять лет и много чего насмотрелась, но эта встреча выбила меня из колеи…

– Да, мы все были сильно огорчены. А потом у нас появился выпускник Марка Захарова Андрей Зябликов. Какие красивые спектакли он ставил! Эстет и педант! Работа с ним раскрыла мне новые грани профессии. Он прививал актерам чувство стиля драматурга. Ставя «дель арте» (комедию масок) по пьесе Карло Гоцци «Любовь к трем апельсинам», Зябликов буквально изнурял актеров точнейшей передачей, выверенного до мизинца, рисунка мизансцен. И пластика, и речь персонажей – все было подчинено стилизации итальянской комедии. Приходя на репетицию, режиссер конкретно знал, что и как будет делать. Бесконечные разговоры и абстрактные этюды были ему чужды. Он, конечно, был нудным в «разборах полетов» после спектакля, делая актерам скрупулезные замечания…

– Но так и нужно! Это же спектакли формы, которая и есть содержание. Чуть-чуть не туда, и все потекло, раскатилось…

– Да, конечно! Я сам на себе испытал, насколько форма была самодостаточна! Я ввелся в спектакль «Любовь к трем апельсинам», когда актер, исполняющий роль Панталоне, внезапно попал в больницу. Будучи человеком безалаберным, я позволял себе, когда не был на сцене, играть за кулисами в карты. Во втором действии, когда герои идут за апельсинами, у меня была очень приличная пауза…

– Ну, да! Они за апельсинами, а ты – за картами…

– И вдруг я понимаю, что я на сцене… Сцена моя идет! Я выскакиваю и встраиваюсь в рисунок мизансцены. Но не это главное! Актеры, которые в это время играли, не заметили, что меня нет. Хотя и текст был. Не заметили! Только удивлялись потом: «Разве ты не сначала здесь?». То есть, настолько все было по секундам застроено, настолько каждый шел в своем рисунке, что ничего не сорвалось, и никто не заметил. Кроме Зябликова. Что сделал бы другой режиссер? Скандал, выговор, снятие с роли… Да мало ли что! А он очень спокойно так говорит: «Игорь Алексеевич, а на сцену все-таки выходить надо!» И продолжает дальше делать замечания. Это было хуже удара по голове! На всю жизнь запомнил.

– Зябликов – режиссер эстетического направления. Его спектакли завораживали и стилем, и актерской игрой…

– Да, он работал на высшем уровне! «Любовь к трем апельсинам» и «Федра» сделали лицо вечернему репертуару. И на фестивалях имели успех! Я лично многому у него научился.

– Скоротечно время актера! У кого ни спроси – сплошное «не». Не успел, не сыграл, не увидели, не дали. А ведь есть у каждого свой заветный автор, как, например, у тебя Гоголь. Хотя везением назвать твою «Шинель» легкомысленно и глупо. Здесь чувствуется какая-то таинственная связь с автором, личные взаимоотношения…

– Гоголь преследует меня, это правда. Его мир – сплошная метафизика! Но почему-то именно в ней я чувствую больше подлинности, чем в обыденной жизни. Меня всегда интересовало пограничное состояние, когда иллюзорное, фантомное материализуется. И что происходит при этом с человеческой душой? Может быть, это результат моих детских увлечений фантастикой? Или, скорее всего, сегодняшнее ощущение многослойности окружающего мира…

– Что, трудно было работать с Кокориным?

– Трудно. Вячеслав Всеволодович любил доводить актеров до изнеможения. Он постоянно уточнял и менял рисунок роли. Обычно, актеры нервничают, потому что расположились, привыкли к найденному, а я спокоен. Лишь бы режиссер был толковый, то есть точно знал, что ему нужно. Ведь я неплохо «дрессируюсь». Так мы и работали. Он объясняет – я делаю. И вдруг понимаю, что чрезмерные переживания Башмачкина должны заменяться физическим действием, как мне говорил режиссер. Но не в прямом смысле, в показе их, нет. Они должны в какой-то момент переходить в физическую природу героя. А у меня не всегда это получалось! Одна сцена вроде как пошла и вдруг – бац! – опять не то! В некоторых эпизодах я просто не дотягивал. Но все чаще чувствовал, что я «там»! Реально «там»! Мистика какая-то…

– Это школа Михаила Чехова, которую уважает и по которой работает режиссер Кокорин. Сложная методика, но ты ее схватил! На спектаклях я ловила себя на том, что «вижу мысли» Акакия Акакиевича, и что эти мысли – мои. И что его жизнь очень похожа на мою… Такова природа театра. И как хорошо, что твою роль столь высоко оценили, признав лучшей в сезоне! Я была просто счастлива, когда тебя награждали…

– Спасибо. Но мне еще так много надо сделать в этой роли!

– И в этой жизни!

Елена Кожевникова

Сентябрь, 2013 год.